Рыцарь пантофли

Как был рад Павел Васильевич Локров встрече со своим старым другом Александром Ивановичем Кобринским! Как был рад он, как искренно, душевно рад, сколькими поцелуями наградил он его! Были даже слезы...

Еще бы не радоваться - друзья не видались целых долгих шесть лет. Сколько воды утекло за это время! Пожалуй, не меньше, чем из трещин санкт-петербургского фильтра, если только не больше...

- Вы, вы, вы, - захлебывался Локров при первой встрече.

- Постой, постой, да кого же ты так величаешь?

- Вас же... тебя...

- Меня! Пошел ты! Разве у тебя память отшибло, ведь мы чуть не с первого дня рождения на ты!

- Ох! Шесть лет! Что в течение их могло случиться... Поцелуемся же?

- Вот так-то лучше, а то - каков.

Друзья опять принялись целоваться.

Встреча произошла на вокзале железной дороги, и разговаривать долго не приходилось. Локрову нужно было уезжать - он жил на даче под Петербургом, и он ехал радостный, веселый...

- Ты едешь? - удивился Кобринский.

- А что?

- Пошл и бы по старой памяти, знаешь, чайку попить? Старину бы вспомнили.

- Нет, нет, я только до этого поезда и отпросился.

- У кого? Ведь ты на службе уже кончил, а начальству какое дело, на котором поезде ты домой придешь...

- Нет! Что начальство? Лелечка ждать будет.

- А, вот что, Лелечка... Отпросился... понимаю! Ну, поезжай, голубчик, поезжай, не буду задерживать...

Локров и Кобринский были люди диаметрально противополож-ные друг другу по своим наклонностям, вкусам, привычкак. Павел Васильевич был педант до мозга костей, чиновник, которому чиновническое ничто не чуждо, аккуратный, точный, поло-жительный. Александр Иванович был совсем не то. Это был безалаберный человек, руководившийся в жизни одним только правилом: "кто меня знает - тот меня знает и не осудит, а кто меня не знает - до того мне дела нет". Последствием этого правила было то, что Кобринский нигде и ни с кем не стеснялся ни в выражениях, ни в выборах тем, ни в костюме. Он был человек, в противоположность Павлу Васильевичу, свободной профессии, а потому и желал быть и был во всем свободен...

Теперь еще два слова о Лелечке и к делу.

Лелечка была наизаконнейшая и наидрОжайшая половина Павла Васильевича. Почему она была наизаконнейшею - это понятно и без объяснений, дрОжайшею же она была не по производству от слова дорогой, а от слова дро-жать, т.е. не она дрожала перед своим супругом и повелителем, а супруг и повелитель сам дрожал перед своей супругой и paбoй, потому что Лелечка была особа очень властная и имела обыкновение лишать Павла Васильевича за всякие даже ничтожнейшие провинности своей благосклонности, и бедный супруг дрожал всякий раз, когда видел нахмуренные бровки и молниеносные взгляды своей Лелечки...

Вот какова была Лелечка, которой придется играть некоторую роль в этом рассказе.

Поезд мирно громыхал всеми своими колесами, локомотив посвистывал, кондукторы поругивались, "водолазы" (вот бич наших железных дорог) контролировали (часто попусту беспокоили людей, имеющих все права на диплом честности). Павел Васильевич ехал и думал о встрече, о своем друге, о Лелечке,

"Какой он простой, открытый, прямой, суждения его грубы по форме, но по мысли и по содержанию ничего нет лучше, когда человек остается самим собой, не насилуя себя! Славный, добрый, прямодушный этот Кобринский! Решено! Я его поймаю и притащу к себе! Что ходить по кабакам? Лелечка это не любит! Мы сой-демся у меня, закусим, чем Бог послал, потом будем за стаканом пива вспоминать старину... Вот я теперь занялся спиритизмом, очень было бы интересно знать мнение Кобринского по этому поводу... Может быть, силой своих слов увлеку его в глу-бину спиритической области и таким образом приобщу новую овцу к стаду убежденных... Хорошо, хорошо будет!.."

Но тут у Павла Васильевича промелькнула тревожная мысль:

"А Лелечка?"

Но он сейчас же успокоил себя:

"Она тоже полюбит Кобринского, он у меня добрый, хороший отзывчивый человек, ей ведь тоже надоели эти наши чопорные, жеманные чиновничьи куклы. Ведь душа жива - великое дело!"

Поезд подошел к К-ской станции, на которой Павлу Василье-вичу нужно было выходить. Он вышел и чуть не стремглав полетел домой.

Лелечка серьезная, важная стояла у палисадника дачи и смотрела на своего радостного супруга.

- Чего это вы, как с цепи сорвались? - встретила она его.

- Я, Лелечка?..

- Вы - Павел Васильевич, а не Лелечка! Сколько раз мне это говорить вам прикажете?

- Да видишь ли!..

- Ничего не вижу, ничего...

После такого приема Павлу Васильевичу ничего не оставалось делать, как замолчать. Однако, он не удержался и за обедом воскликнул:

- А, знаешь, Лелечка, кого я видел?

- Кого еще?

- Кобринского!

- Павел Васильевич ожидал эффекта от этого своего сообщения, и эффект действительно получился.

Лелечка всплеснула руками, как бы в бессилии опустилась на кресло и с упреком в голосе воскликнула:

- Кобринского! Только этого не доставало!

Сердце в груди Павла Васильевича так и упало.

- Что же ты находишь тут особенного... дурного?

- Да разве вы забыли, что этот Кобринский обещал меня, вашу законную жену, за уши оттаскать?

- Но ведь это была шутка!

- Не возражать! Хороша шутка!

- Но ты вспомни, Лелечка!

- Все помню, все прекрасно помню! Такие вещи не забываются. Если вы, говорит, Елена Ивановна, не пожалуете, я вас за ушенки притащу! А! Каково! Что бы вы сказали, если бы вашу супругу по-тащили по целому Петербургу за ушенки? Что бы вы сделали, а? О, я несчастная! Другой муж за подобное оскорбление своей собствен-ной жены, оскорбился бы, на дуэль вызвал бы, а вы молчите! Вы - изверг, вы - тигр, а я -несчастная, беззащитная дама, лишенная вся-кой охраны... Вы его, этого Кобринского, к нам, небось, позвали?

- Да, Лелечка, я его пригласил к нам...

- Я так и знала! Так и знала, хотя бы вы этого мне и не сказали, я вас насквозь вижу... Вы рады меня тиранить, благо у меня нет защиты, но нет, я покажу себя, я... я... я...

- Но, Лелечка, мы - старые товарищи, друзья детства!..

- Хотя бы вы были друзьями раньше, чем на свет явились... Вот вам мое последнее слово: как только Кобринский войдет сюда, я собираю мои вещи и ухожу... Да, ухожу! Прощайте, Павел Васильевич, не поминайте лихом... Вам нужны Кобринские - и оставайтесь с ними, а я ухожу...

Властная особа расходилась.

Павел Васильевич не знал, что и делать. Он молчал, боясь, что какое-нибудь неосторожное слово лишит его последнего остатка благоволения Лелечки... Он все выжидал, что она сменит гнев на милость, но этого не случились. Лелечку не так-то легко было умило-стивить. Глубокие вздохи, умильные взгляды, грустная физиономия на нее не подействовали. Она молчала и дулась. Так прошел вечер. Время для бедного супруга тянулось невыносимо долго. Он брался за книги, за гитару, ничего не делалось, все валилось из рук. Но к чести Павла Васильевича следует сказать, что он ни на одну минуту не оставлял мысли о Кобринском. Он ласкал себя надеждой, что Лелечка смягчится, и таким образом можно будет устроить домашнее посещение.

На другой день Павел Васильевич пошел к Кобринскому. Тот принял его с распростертыми объятиями. Однако, разговор не клеился. Павел Васильевич был так смущен, так мямлил, что Александр Иванович заметил это.

- Да что с тобой, Павля, отчего ты не в своей тарелке?

Локров вздохнул.

- Мы ведь с тобой друзья, Шурка, ты меня не осудишь?

- Что? В чем? Денег, что ли, нужно?

- Нет, не то, совсем не то!

- А я думал... У тебя такой вид, как будто в долг про-сить хочешь, да не решаешься... Так церемонию в сторону..

- Нет, нет, да ты ошибаешься...

- Тогда что же?

- Уж, прости, не осуди, знаешь, семейный покой..

- Да при чем тут семейный покой! черт возьми, говори прямо!

- Видишь ли, мы уговаривались, что сегодня мы вместе поедем ко мне?

- Ну, что же? И поедем.

- Да видишь ли... Вот я просил бы отложить эту... Знаешь, Лелечка...

Кобринский пристально посмотрел на приятеля.

- Да! Лелечка! - произнес он, - кланяйся ей.

Бедные рыцари пантофли! Отчего вы не затвердите наизусть сказку о мужике, понимавшем птичий язык... Право, не мешает иногда последовать мудрому совету, преподанному в этой сказке петухом. Легче бы вам жилось тогда...

Микромегас

Дозволено цензурою. Спб, 22 января 1898 г.